azofu
Ссылка на эту страницу:
http://m96770l6.bget.ru/users/azofu
Контент пользователя
Стена пользователя
Написать на стене
azofu, 13 марта 2021:
 К. Г. Исупов Предпринята попытка описать речевое и жестово-языковое поведение героев романа "братья карамазовы" в сопоставлении с историей сократического диалога. "Сократ" на нашем сайте-это не только речевая маска или риторический прием, но и тип вопрошающего и слушающего сознания, если речь идет о вечных вопросах бытия. Для углубления историко-философского и историко-культурного контекстов вводится мифологема "преступное состояние мира". Развертывание диалектической логики этого образа-понятия помогает понять мотивацию поведения персонажей, их сознательный выбор, а также бессознательные движения души. Впервые в мировой практике агональная фактура романа достоевского демонстрирует читателю сложные типы измененного сознания, антиномичность ментального поиска, соблазны ментального нарциссизма и богоборческого прометеизма.. Ф. М. Достоевский, диалогический принцип поведения, измененные состояния сознания героя, преступное состояние мира, художник-мыслитель. Исупов к. Г. Тень сократа в романе "братья карамазовы" / / общество. Среда. Развитие. - 2020, № 2. - С.. 97-106. © Исупов константин глебович-доктор философских наук, профессор, российский государственный педагогический университет им. А. И. Герцена, санкт-петербург; почтовый адрес: k.Isupov2015@yandex.Ru "" Братья карамазовы " -это не семейная сага и не бытовой роман, это многожанровый иконостас, вобравший в себя черты авантюрного, детективного, плутовского романа, любовной драмы, исторической хроники, жития и апокрифов, притч и анекдотов; все украшено фольклорными и мифологическими мотивами, библейскими аллюзиями и пронизано злободневной риторикой-от церковной гомилетики до судебного красноречия. На качелях антиномий и в широкой амплитуде отрицания-утверждения выстраиваются споры, сплетаются личностно-повествовательные отложения, и пространственно-временная картина мира обнаруживает вовсе не евклидовы зияния и провалы. Создается новая - на границе патологии - оптика видения вселенной и "иных миров", нечто сродни мерцающе-интервальному состоянию измененного сознания. Такие гофманианцы мысли ответственны и за жесты, и за лихорадочный ритм стремительного путешествия по пространствам жилья - от гостиницы до кельи или постоялого двора, по улицам, трактам и тропинкам. Герои делают это потому, что многие люди делают это в панике, спасаясь от землетрясения или лавины: они понимают, а за спиной детей рушится вся привычная онтологическая декорация жизни, стены зданий и храмов рассыпаются в прах, солнце поглощается тьмой, а изнурительный рев судного дня перекрывается оглушительным хохотом.О князе тьмы. В "братьях карамазовых" почти нет сцен мира- Мир перевернут и вздыблен, речи невнятны и темны, а рабочие, пораженные "трихинами" мировой тревоги, мечутся, натыкаясь друг на друга, и не только не находят ничего толкового перед собой и семьей, но и с трудом видят, что находится в платоновской пещере. Там поток тесно переплетенных тел, устремленный в никуда, как на сикстинской фреске ми-келанджело, с агонией и мольбой пересекает безнадежно искривленное небо, чтобы рухнуть всем в круг авраама, всем в море прародины. Они ищут спасения из глубин мерзости и греха, они бегут из благословенной прохлады рая в душные, вонючие города, в свои комнаты-гробы, ибо что может быть дороже русскому человеку, сколько, упершись локтями в грязный кабацкий стол, а ногами в забрызганный пол, спросить собеседника хриплым голосом: "есть ли бог??" Впрочем, разве не это св. Августин говорит творцу в своей удивительной дискуссии на эту тему: "я хочу познать бога и сердце. "И больше ничего?", "Абсолютно ничего." - Deum et animam scire cupio. Нигильн плюс? "- Монол. Раз, два) у льва шестова были основания свести воедино имена св. Августин и достоевский ("на весах иова. Xxxiii. - Достоевский и бл. Августин") [30]. Эпоха августина - время решительных постановок кардинальных вопросов * Исследование выполнено при финансовой поддержке рффи, проект: "достоевский: pro et contra. Систематизация источников и изучение ключевых подходов к пониманию достоевского в отечественной культуре " № 18-011-90002. Они окончательно определят проблематический репертуар латинской патристики, византийского богословия и святоотеческой мысли.. Вполне вероятно, что достоевский (неважно - сознательно или излишне) воспроизводит зарождающееся христианское сознание, каким оно даже было в конце iv - начале v веков. Проще говоря, мы, читатели романа, находимся в условиях голого генезиса. Можно также использовать очень знакомый (со времен существования ж.-П. Балланша) термин-палингенез (возврат к былым временам с сохранением настоящего). В свое время чаадаев, руководствуясь идеями французского философа, предложил россии вернуться к истории выбора веры и пойти по западному пути. Достоевский-почвенник был далек от такого рода историософской фантазии, но он мог использовать идею палингенеза как художественный прием. Для этого служили исторические экскурсы в историческую подоплеку монашеской жизни: они подтверждали верность избранному русью пути. В "братьях карамазовых" совершилось смыслообразование такого рода метафизики истории, постулатами которой стали идеи о мессианской роли россии и русских в грядущем преобразовании исторического человечества. Это убеждение писателя плохо сочетается с образами неврастенических героев романа, среди которых есть и нищие, и убийцы, и дурак, и полусумасшедший мыслитель. Главное, на какую игру (в этом отношении) мог надеяться достоевский,-это правило и есть то качество оказанных соотечественников, которое сейчас назвали бы пассионарностью, а в прежние времена-просто буйством воли. В русском героизме писатель видел серьезный запас энергии исторического созидания, который в то же время с железобетонной уверенностью позволял исследователям обсуждать синергетические очертания богопочитания, видимые в национальном теле православного отечества.[27]. Роман начинается как семейная хроника. Но это утверждение в том виде, в каком достоевский излагает свой материал, противоречит жанровой фактуре хроник герцена, аксакова, толстого и даже щедрина. Наш автор говорит о группе периодов полураспада. А трагические конфликты внутри клана соседствуют с гротескными. Вместо традиционного патриарха семьи-шута и гаера федора павловича, отношения между братьями то прохладные, то нейтральные, то вполне родственные. Однако вирус отчуждения в той или иной степени поражает каждого. Три брата прекрасно знают, что есть еще и четвертый-прямой двойник ивана, антитеза дмитрия и цель принципиальная. Безразличие опосредовано алешей, который опять-таки никак не соответствует своей благородной миссии монаха в мире. И кстати, в эпилептическом и гомеровском пошлом смердякове вся карамазовская мерзость раскрыта с вызывающей откровенностью; в области шокирующих реплик юзер превзошел своего сумасшедшего отца на 2 порядка. Он является незаменимым элементом семейной драмы романа, на которой детективный сюжет текста еще формально не закрыт. Смердяков не может вынести своей судьбы сына дурака и роли лакея в отцовской избе, он хочет убежать от собственной жизни как человек, оторванный от братской и отцовской привязанности. Однако у смердякова есть один хороший бесспорный козырь: он понимает, что сможет стать полезным инструментом для кого-то там, где не хватает решимости совершить тот или иной поступок. Человек-изгой с большей вероятностью пересечет границу, нет моральных принципов у людей, которых он ненавидит, ему легче пересечь торговую площадку с помощью торговой площадки. Так он стал доверенным лицом ивана, хотя заговор никоим образом не мотивирован. Воистину сатанинскую радость доставляла ему возможность угадать тайные намерения брата, и в этом случае понимающего молчания он решается на то, на что иван никогда бы не решился. Провокационная роль ивана карамазова исполняется в ауре интуитивного контакта - один излучает флюиды преступных желаний, вторая девушка с готовностью ловит их и берет на свою совесть конкретного исполнителя. В иване поселившийся там дьявол выступает в роли искусителя, а смердяков уже вполне подлец, вполне подходящий для восприятия темных внушений. Скорее всего, не здесь сработал излюбленный прием двойственности достоевского; скорее, писатель впервые в человеческой литературе отразил факт одного из генетически объяснимых родственных связей преступных душ. Конечно, достоевский не успел соблазниться столь примитивной мотивировкой близости ивана и смердякова; ему ближе была вера в неизбежность идейных экспликаций или союзов ("если... Что-то вроде "атеизм-цинизм", "безбожие-преступление", "либерализм - социализм". Когда идея вводится в сознание, она превращает психомоторный и добрый организм народа в послушного исполнителя преступных результатов идеи. Это прекрасно показано в романе "преступление и наказание", идейная фактура которого подготовила образы дьявольского искушения в последней эпопее достоевского. Так настоящая криминальная сказка, выслушанная в тобольской тюрьме (ильинское дело) [67; 34], стала басней Основа романа и основа построения метафизики преступного состояния планеты и сознания. Чтобы понять нашу тему, нам нужна минимальная историческая панорама криминального состояния мира (далее-псм). Это выражение создано в гегелевской манере ("эпическое состояние мира", "классическое состояние планеты" и "романтическое состояние мира", установленные в их собственной эстетике). В содержании термина казино мы тратим два больших значения: 1) экзистенциальное, понимаемое в некоторых философских концепциях как онтологическая доминанта и социально-психологическая и историческая универсалия; 2) термин апофатической философии истории, осуществляющий презумпцию негативного оправдания "изначально злого в человеческой природе" (по названиям трактата канта 1792 г.), Для романа и космоса, в границах которого движутся любой тип дьяволизма, махаевские картины мира, образы сатанинского воинства и антихриста. Архаические коннотации термина накапливаются в ритуальной практике символических убийств (клевета, проклятие, анафема), в опыте ритуальной семантики "коитус=умерщвление=рождение" (календарные обряды, свадьбы, похороны, карнавалы, мистерии) и амбивалентном контексте образов умирающих и воскресающих богов мировой мифологии и основных религий. Сохранившись в знаково-языковых привычках современного социального символизма, эти квазиоправдывающие значения псм сняли дистанцию между клеветой и клеветой, заговором и заговором и стали основой современной мифологии невинности, где воспитывается и утешается обыденное сознание. Попытка ранних исторических описаний провести различие между нормализованным миром своей культуры ("будет соблюден") и беззаконным миром" варваров "("обычай") увенчалась успехом только из первичного и постоянно дискредитируемого опыта: мифологический канон возобладал, чтобы начать историю человека как историю преступлений, войн и перманентного злодейства (каин в книге бытия; ср. Роль иуды в нынешнем завете и московское метафизическое и метаисторическое обоснование выше с. Булгакова [13], м. Волошина и л. Андреева). Двойственная онтология добра и зла определила понимание человеческого эго и поступков в культуре в векторном редакторе проб и ошибок, нарушений, запретов, вины, возмездия и рокового наказания.. Для античного сознания несовершенство преступно, потому что оно унижает идею предписаний и канонов, что миф о злодейском пури- Танизм прокруста получает эстетическую санкцию, и мужественный и безнадежный конфликт с судьбой царя эдипа разрешается в катарсис трагической вины. Оригинальная правовая парадигма европы - великий римский кодекс-обобщила базовый поведенческий репертуар "преступного человека"в имперском сознании. Для превращения псм в метафизическую проблему, так что становится необходимым мировоззренческий сюжет философии, необходим процесс двусторонней трансценденции событийного мира за пределы наблюдаемой причинности в сферу метаисторической мистерии-с фронтальной стороны, и интроспекции поступка (как проступка по большей части) в глубину личной религиозной практики, в русле которой рождается новая философия вины и переживания - с альтернативной стороны. Христианство ставит последние цели комикса в разряд провидения и божьего хозяйства, оставляя человеку дар свободного действия и образ псм в результате ложно использованного дара. Правовые акценты центральных терминов христианской антропологии (завет, грех, страх божий, покаяние, искупление, спасение, жертва и др.). Другие) описывают богочеловеческий процесс истории как непрерывную битву между людьми и богом, богом и антибогом (люцифер, антихрист) за имманентно преступное человечество (=творение, дряхлость, падь-шесть), слишком склонное забывать свое изначальное богоподобие (иоанна 3: 19). Именно христианство, сочетавшее свободу самовыражения с божьим дозволением и немирность этических императивов-с их вполне житейской применимостью, завершило построение картины света, в которой город дольний является мировой тюрьмой, девятикруговые темницы ада расположены под землей, и только в эдеме, под новыми небесами и на новой земле, сбывается возможность спасения. Событийно-историческое обоснование этой структуры отчетливо проявляется в" противоположном углу титанизма " (а. Лосев) эпохи возрождения. В большом и обманчивом мире ценились игра и веселое бесстрашие; социальные роли пирата и покровителя искусств, трубадура и негодяя, шута и короля, папы и еретика были перевернуты. Ускорение темпа мероприятия было задано ренессансом "делай, что хочешь!" (Лозунг телемского аббатства, цитируемый ф. Рабле в "гаргантюа и пантагрюэле", 1533-1564), в условиях войны всех против всех (см. Сюжетную фактуру трагедий шекспира), если человек обеспечивает равную силу жизни в своих силах и сознает себя творческим и энергичным подобием мира.- Уровень стихий. Преступление становится автографом ренессансного богочеловеческого энтузиазма, свидетельством личностной зрелости и амбивалентного универсализма. Репутация злодея и слава гуманиста замыкают ветви, в консолидированном круге само-законного " я " ("я!,"- По словам о. Павлу флоренскому). Ренессанс не забывал о вертикальной шкале христианских ценностей этики и культуры, но тщательно выстраивал оба ее конца: из штаб-квартиры души, дерзающей господу, вырастала стрела "героического энтузиазма". Бруно), запечатлевая богослужения в экстатическом аффекте готики; из телесно-утробной природы человека протянулась хтоническая пуповина инфернального родства с близким, легко приемлемым, гостеприимно открытым, веселым подземным миром, который называется источником, вещью и "суммой" любых существующих и немыслимых преступлений, идеальной моделью псм.. По-видимому, в эпоху возрождения также возникли такие преступные формы, как сплетни, доносы, шпионаж и дуэли. Тайна как гарантия личной жизни была конфессионально упразднена в протестантской смуте с тайной исповеди; лютер создал сообщества шпионов и отверг спасительный смысл добрых дел за счет лозунга "sola fide!" ("Только по вере!"). Только крайняя инфернальная насыщенность псм может объяснить, почему произошло отрицание единственного человеческого дела в искусстве: рукотворной наживы добра в мире, поэтому даже христианская апокалиптика связывает окончание комикса с исчерпанием преступника в жизни-см. Энергия, с ее помощью реформация освобождает больного от "рабства воли" в направлении провидения (см. Лютера "о рабстве воли", 1525), сопоставимо с мнением мыслителей нашей эпохи приблизить модель законопослушного гражданина к образу механической куклы ("человек-машина", 1747, ж. О. Ламетри). Под подозрением оказалось одиночество, отождествляемое со смертностью (см. Робинзонады xvii-xviii веков), и одиночество, близкое к фрондер-ной неконфессиональности. Это эпоха подготовки общеевропейских тотальных преступлений: против совести (атеизм) и общества (революция). Прогноз благонамеренного террора, массовых личностей и идеология счастья так или иначе реализуются в усиленном производстве утопий, в эстетизации культуралистского цинизма (итальянские и зарубежные энциклопедисты), в украшении полуподпольного мира ложной религией (масонство). В воздухе приключений и фа- Термины "удача", "случай", "благосклонность", "успех", "удача" и любые производные от пословицы "не пойман - не вор" теряют свое значение в фаворитизме уголовной кодификации: его заменяют терминами "удача", "случай", "благосклонность", "успех", "удача" и любые производные от пословицы "не пойман-не вор".". Век просвещения окончательно закрепил официальную необходимость преступника в таких профессиях, как купец и ростовщик, дипломат и юрист, военный стратег и политический лидер. Ренессансный макиавеллизм в полной мере реализовал свой политический рецепт легитимного социального каннибализма как раз в 17 в. Если предыдущая эпоха была еще в состоянии сначала изобрести мифологию новых типов преступного поведения, дабы привести к проявлению их истинных также и в формальности убежденных преступников (такова история ведьм), то эпоха разума казалась достаточной для чисто количественной эскалации всеобщего обмана, чтобы устремиться к "революционной справедливости" всеобщего грабежа. Антитеза долга и любви, излюбленная трагедией просвещения, ставит своего героя в заведомо преступное положение." Римский " республиканский строй великой французской революции превратил труды своих исторических свидетелей в криминальные хроники. Ключевые идеологемы псм ("кровь", "жертва", "дело", "месть"), насыщенные псевдочеловеческим контекстом "свободы, равенства и братства", активно работали в механизмах социального самообмана. Вслед за идеалами социального благополучия маркиз де сад конструирует художественные концепции преступного эроса. Эпоха создает новую мифологию вождизма, сатанинский культ разума, закладывает навыки пересмотра истории, устанавливает иконический и риторический антураж революционного бандитизма.. В титанических попытках разложить субстанции преступной онтологии на элементы, наблюдаемые и предсказуемые в нашем поведении, русская мысль в лице пушкина противопоставила ложному идеалу справедливости (бесчеловечному уравниванию) христианский принцип милосердия ("капитанская дочка", 1836; в" полтаве", 1825, петр великий "прощает виновных"). Однако основная линия решения псм прошла через поле многих решений: от признания войны естественным состоянием народов (де местр, чаадаев, мольтке), от демонологии зла, порождающего историческую событийность (гоголь), до метафизики преступного восприятия и психологии преступного нормотворчества (достоевский); народническая традиция признает псм в классовых комплексах национальной вины ("кающиеся дворяне")."), Идеология карамазовского бунта против онтологии космоса и теоретического социального террора (нечаевщина). Древнерусская литература строит тексты на детективах [28] и криминальных интригах; ощущалось сильнейшее влияние ораторской прозы, судебно-риторической практики и терминологии на реалистическое письмо и оптимальную эстетику, что превращало литературу и философскую критику в художественное тюремное исследование и вопросительную диалогику. По чернышевскому, писатель "выносит суждение" о действительности; золя прямо называет художника "судьей общества"; ср. У достоевского есть образы узника, изгоя, скитальца, эстета-злодея (ставрогин) и "идеологов" садистско-мазохистского эроса (ср. "Убийство как просто изящное искусство" т. Де квинси (1827) и повесть "дама и смерть" в полном комплекте книги "жизнь с идиотом" (москва, 1991) викт. Ерофеев с сюжетом эстетического убийства возлюбленной путем применения будущей жертвы). Русская философия эроса переходит к терминам дуэли (тютчев: "роковая дуэль"; ср. Карсавина" федор павлович карамазов как идеолог любви", 1921 г. Или в философских опытах бердяева), поведение героев достоевского определяется сложной диалектикой внутри тетраграммы боли, страха, вины и стыда; в таких произведениях создаются картины апофеоза псм (последний сон раскольникова, "бесы", безумие ивана грозного). Карамазов). Щедрин изучал картины общества, где "один негодяй делает замечание другому"; этическим интегралом всего преступного мира "дикой совести" становится лицемерие (кант считал лицемерие характеристикой необходимого зла и ограничением общественного порядка). Открытие чужого преступного сознания (после новаторского любопытства к следующему) положило начало экспериментам "оправдания добра" (только псм генерирует тексты с таким названием, как у в. Соловьева). Действительное добро, по соловьеву, оправдывается в живой свободе, когда свобода эроса, зла и смерти предполагается в симметрии последней. Этот демонизированный аргумент окрашивал русскую философию свободы (н. Бердяев, п. Левицкий, а. Штейнберг) в карамазовские интонации. Русский социальный пафос явно сказался в акцентировании картин псм на философской критике, эротической литературе серебряного века, исследованиях русского характера. Православная мысль получает от бытия статус изначальной трагедии: "все явления, стоящие в мире порно-в мире преступления, существуют не по творческой воле бога, а исключительно благодаря механическим силам физической природы" [43, с.. 157]. Философы начала двадцатого века. В них зафиксировано ослабленное правосознание эпохи, что отчасти объясняет популярность отрицательно воспетых гениев ренегатства и преступности (люцифер, сатана, абраксас, лилит, антихрист, иуда). Философская мысль реабилитирует падших духов (вопрос о воскресении в софиологии с. Булгакова дан в стиле интерпретации апокалипсиса григорием нисским; ср. Манихейство н. Бердяева, гностические этюды). Мейер и л. Карсавин). Их эстетика поступка в сравнении с рассуждениями о ненасилии и "кошмаре зла добра" (и. Ильин, с. Гесен, п. Сорокин, с. Трубецкой), жестокости [65]. Среди объяснений диалектики святости и злодейства, греха и благодати, открытых достоевским, м. Бахтин. Затем - в противоположность спасительной миссии диалога, суждения типа: "диалог-это насилие" [46] или: "момент, когда ты испытал других. Это момент силы" [39, с. 120]; дж. Ма-ритин считает, что ситуация "человека под пристальным взглядом другого" - это ситуация "маскарадного суждения" ("проблема человека"). Исторически совесть и совестливость рождаются с христианскими взглядами на необратимый во времени поступок, герои достоевского живут во вселенной злодеяний (ибо даже на грани нормы), их память в далеком прошлом "фиксирует только неискоренимый грех, преступление, непрощенный проступок" [пять процентов, с. 150]. В совершенно виновном мире "ложная психология" обвинения [пять процентов, с. 104-105] заменила истину диалога, что позволило д. Лукачу определить роман как "эпос покинутого мира" [38, с. 96]. М. Бахтин на любом уровне (скандал, чертовщина, карнавальная оргия) пытается реабилитировать мир проступков и "прегрешений" нормы как продукты прозаической диалектики жизни. Надправовое преступление "всякой власти" [4, с. 138]. Бахтин широко использует здесь психоаналитические аргументы, очень близкие к рассуждениям э. Фромм о деструктивном поведении. Когда бахтин отрицает катарсис достоевского и заменяет Своим "очищающим смыслом" "амбивалентного смеха" [пять процентов с. 284-285] он фактически пытается вернуть правонарушению статус деяния: неправедная ("нелюбезная", по его словам) сторона раскрывается как трагическая, после чего имеет юридическую вину на инициаторов. Жизнь строится из злодеяний преступников: "это жизнь. Это преступно по своей врожденной природе" [4, с. 140]. Поступок, в свою очередь, получает статус проступка (у других нет алиби на жизненном пути); в метафизическом смысле "проступок" - это внутренняя форма"поступка". Эта инверсия вины/невиновности мистически устроенной повседневной жизни - где жертвы стоят священников-создается для того, чтобы запереть их в границах законного бандитизма, то есть безначального карнавального существования, быта и культуры. Акцент на спасении изначально преступного состояния мира может породить этику карнавализированной ответственности. Но бахтин, зная, что ответственность есть и вина, держится предложенного порога, оставляя читателю возможность понять свободу самостоятельного выбора как выбор и проступок одновременно. Фрейдизму предшествовал и сопровождался опыт сатанинского произвола в литературе натурализма, в богемной эстетике типа" вильнева " (бодлер; ср. Золя, который, далее к. Бернар, заявляет в сборнике "экспериментальный роман": "мы романисты-криминалисты по отношению к обществу и своим страстям"). Репутация криминального художника стала распространенной в эпоху возрождения (леонардо; микелан-гело, вийон); тем отчетливее поздние маргинальные оргиасты выражали прозаическую преступность социальной действительности (есенин); идеология разрушения "старого мира" смыкалась с большевизмом (русские футуристы) и фашизмом (маринетти).). Криминальная философия (ницше), криминальная религиозная практика (сатаны, хлысты) и криминальное искусство (порно, поэтика жестокости в авангарде и постмодерне) еще не обеспечили себе маргинального существования. Наша современность характеризуется преобладанием лагерных манер общения (от увлекательных коллективов до элитных микросоциумов). Новое социальное расслоение, власть, "органы террора" (м. Рыклин) переживают свой палингенез на пути возвращения к наиболее одиозным формам преступной жизни или к семиотике социального дна. В связи с этим философия диалога и само открытие "диалогического человека"в российской федерации и в западном мире представляются надежным противником мировой криминальной действительности и зарубежной криминальной ментальности. Среди представителей философии диалога Кардинальное место занял м. М. Бахтин, чьи суждения подводят предварительные итоги русского философского анализа света, в векторном редакторе имманентного техногенного преступления [1; 4; 7-10; 16; 17; 23; 26; 36; 39; 40; 41; 44; 49; 50; 51; 53; 58; 59; 62]. Если расположить главных героев достоевского в возрастающем масштабе, то мы увидим нарастающую кривую агрессии и хронологию сгущения псм; параллельно усиливаются и обостряются темы угнетенного сознания, одиночества и двойственности. Одиночество порождает авто-диалог и внимание к своей совести со стороны, озвучивая голос возможного другого. В конце: гнев на свою совесть (от досады до ненависти к себе), намерение недоверия к ближним и своей семье, ненависть к тому, что предлагается и все в сравнении с древними мифологиями мирового зла [14] и антихриста [12; 52]. Создаются образы антисобытия взаимной ненависти и удушающей зависти. Достоевский был слишком организован, чтобы видеть в одиноком зрителе обыкновенное и выдуманное совпадение типа и породы в онто-филогенетическом единстве, не различая семьи и индивида. Как раскольников видел в чертах сонечки очертания других лиц, то есть "универсального человека" в уникальном лице и физическую судьбу в судьбе несчастной девушки, так и автор обладал способностью особого видения: видеть типичное в индивидуальном. Наверное, это национальное достояние наших классиков; недаром только в русском языке были возможны неологизмы типа "обломовщина", "карамзовщина", "рахметовщина" -на какую игру пародийно откликнется булгаковское слово "пилатчина"). Взаимные отталкивания и взаимное притяжение героев главных романов достоевского создают сложные арабески с мотивами зеркального отражения, двуличия, мимикрии, оглядывания на другого, подглядывания и подслушивания. В этой связи ценно взглянуть на то, как тема страха представлена в художественных мирах писателя [37]. Героями могут овладевать два варианта страха: 1) желание обрести сознание идентичности своего "я", заглушенное страхом исполнения этого желания (исполнение желания может дать отвратительный результат); 2) страх потерять свое "я", чем оно заменяется маской с задачей дезавуировать компетентное мнение другого (обмануть другого и таким образом убедить себя, что маскировка лучше любой личной подлинности). Эти пары страхов осложняются тем, что и автор далек от вердикта последних вопросов, отодвигая оптимальные условия в перспективу неопределенно далекого будущего. Очертим возможные пути мысли, ищущей ответы; писатель изобретает метод сравнительно-типической характерологии, задача которой-прояснить перспективы откликающегося сознания глазами эстетической пневматологии. Не только по вечному вопросу персонажи семьи не состыковываются в используемых позициях. Достоевский создал новый романный жанр: эпистемологическую лабораторию психической эвристики средствами художественного слова. Стоит признать это: герои движутся в сложном пересеченном топосе диспутально-диалогического общения, то ли для того, чтобы обогатить аспект вопроса, то ли для того, чтобы убедиться, что "сознание есть данная болезнь" ("клянусь вам, господа, что слишком большая осведомленность есть данная болезнь, настоящая, полная болезнь. Для нашей повседневной жизни обычного человеческого сознания слишком достаточно, таким образом, на половину, на двадцать процентов меньше той доли, которая выпадает на долю взрослого человека нашего несчастного...", - "Записки из тени"), либо исчерпываются способности здравого смысла и впадают в безумие (его сходство по отношению к акту - самоубийству). Характерология достоевского [32] расположена вертикально снизу вверх: от матери-сырой земли ("почвы») к типам интровертов, травмированных самосознанием. Метафизическая граница-рамка этой вертикали такова: на конечной высоте - св. Дух как податель подлинного творчества и обаяния и софия-в этой глубине как обещание спасения для не совсем безнадежной вселенной и не очень бессильных людей. Верхняя вертикаль пересекается горизонтально цепями нижних сознаний героев-вопрошателей, героев-ответчиков, отчаянных спорщиков, яростно и даже агрессивно вовлекающих посетителя в топос многоголосого спора. Достоевский создает в "братьях карамазовых" грандиозную архитектонику испытания частных истин (=убогих неправд) и высшей истины, которая была преподнесена живым изумленному миру явлением христа. Пусть эти убогие истины и неправды убогого мира не стоят и ломаного гроша, но они должны быть отмечены у-боги (состоящей с богом) par excellence, и потому над ними сияет звезда спасения.. Если вообще правильно употреблять термины л. П. Карсавина ("симфоническая личность") и а. А. Мейера ("высшее я"," единоличная личность"), то семья карамазовых с тысячью оговорок допускает, что она трактуется как черновик проекта богочеловечества. Это все еще далеко от подлинной соборной симфонии, т. Е.- Гии сотворчества твари и творца в автономном историческом процессе. В суете и суете, как и в душераздирающих воплях героев достоевского, нам заповедано помнить "о единстве тела всего человечества как тела христова, обо всем, что люди или народы, восстающие друг против друга, суть лишь члены одного тела, разрывающие друг друга, об идеале нераздельного и неделимого существования индивидов - как человеческих, так и национальных - по отношению к образу и подобию троицы" [31]. Вновь открытый достоевским метод агональной практики можно также отметить как сократический в вопросительном смысле классической пайдеи, по уставу которой провокационные вопросы и самоанализ на дружеском симпозиуме направлены на исцеление сердца и направление его к добру. Терапевтический диалог достоевского - это прямое прослеживание педагогического опыта самого грустного и ироничного философского клоуна старой европы- сократа. О. Л. Чернорицкая в книге "поэтика абсурда" (вологда, 2001) прямо назвала рас-кольникова подпольщиком, а ивана карамазова "сократи-ками", а ф. Х. Кесиди, рассуждая о "записках из тени", отметил: "достоевский противоречит сократу и тем этическим рационалистам устами перса, который утверждает, что познание добра вовсе не сопровождается желанием творить добро" [33]. Среди тысяч опытов о достоевском есть занятие, где делается продуктивная попытка понять духовную архитектонику художественных миров писателя через анализ внешности автора "братьев карамазовых". Здесь собраны мемуарные свидетельства современников о "живом обмене энергиями между обликом писателя и его произведениями" [11, с. 17]. В конце статьи мы видим предсказанный вывод: "как и у сократа, современники недоумевали по поводу несоответствия между авторитетом "демона" и отталкивающей внешностью. Вот строчка из ап. Письмо ника. Майкова п. А. Висковатов (1885), о том, как достоевский уговаривал майкова оставить петрашевского и вернуться в отдельную фракцию фурьеристского кружка: "и я помню-достоевский, сидя, как умирающий сократ, перед друзьями в ночной рубашке с расстегнутым воротом, напрягал то исключительное красноречие, которое присутствовало о святости этого занятия, о нашем долге спасти отечество и т. Д. - Желая помочь, я, наконец, стал смеяться и шутить" [18, с. 142]. О Сократическая личность-это личность, сделавшая выяснение сущности вопрошающего сознания жизненной целью сама по себе. Она, эта личность, пытается оглянуться на свои силы, расщепляя и раздваивая, выдумывая мнение возможного другого в образе переживаний реального визуального контакта с офлайн-собеседниками. Но если сократ еще не утратил манеры "аттического секуляризма" [15, с.42], то общение героев достоевского-это все тоска и истерия, невозможные поступки, скандалы и ожидание на пороге смерти живого. Благодать сократической иронии превращается в экзистенциальную тревогу и деистическое отвращение по сравнению с обществом и миром. Голос сократического даймона воскрешается в состояниях самоотчуждения и вырастает в собственных гносеологических компетенциях в двойниках (от голядкина второго до карамазовской черты). Это то же самое или подобное предложение борьбы нанайских мальчиков - сознание разотождествляется в поединке с самим собой, чтобы найти желаемое тождество на пороге истины. Очень продуктивным является описание (на основе м. Бахтин) механизмы переклички и взаимного отражения двойников на языке теории контрапункта, предпринятой м. С. Друскиным (братом философа и идеолога обэриутова я. С. Друскиным) [19]. Это отчасти напоминает опыты покойного а. Скрябин, или работа терминов теории двенадцатитоновой музыки (додекафонии) а. Шенберга в семантической фактуре романа т. Манна "доктор фауст". (1943; ред. 1947). В романе, в ситуации ницше, непосредственно воспроизводится сцена диалога ивана с дьяволом. В 1946 году т. Манн написал предисловие к американскому изданию однотомной прозы достоевского ("достоевский, с умеренностью"). Опыты достоевского по лечению "болезни сознания" тонко ощущаются в 1939 г. Сартр в "дневниках странной войны": "именно то, что у меня есть у достоевского,-у меня в любой момент возникает ощущение, что я сталкиваюсь не через "сердце", не с помощью "откровенного бессознательного" его героев, а с голым сознанием, застрявшим в себе и борющимся с самим собой" [56, с.. 244]. По замечанию к. Ясперса: "независимость тех, кто владеет собой (евкратия), истинная свобода, возрастающая с благоразумием,-это последнее основание, здесь человек стоит перед божеством" [67, с. 22]. И так: "у сократа мышление проявлялось с самыми высокими претензиями и с самыми высокими рисками. Соприкосновение с которым подсказало мышление - это опыт всех сократиков. Но Сразу же после его смерти образ мышления начинает пониматься ими по-разному. Все они считали, что обладают сократическим мышлением, но разве хотя бы один из вышеназванного списка не обладал всем? Разве это не сила удара, которая никогда не прекращалась,